Бесконечно


Рождение.

Картина ожила. Несколько мгновений назад он нанес последний мазок и теперь, сжав кисть в разноцветных от красок руках, наблюдал. И точно знал, что голова у него кружится не от резкого запаха, не от духоты комнаты, которую он опять забыл проветрить, и совсем не от того, что про ужин он тоже не вспомнил. Нет. Виной тому была картина. И чувство, присущее только женщинам – свинцовой тяжести усталость с ярчайшим вкусом восторга от таинства дарения новой жизни.

И он бы мог долго любоваться происходящими на холсте историями. Но никогда не оставлял их только своими – слишком сильно было желание поделиться, позволить другим людям увидеть эту удивительную, захватывающую, и иногда даже пугающую жизнь, которую он создавал по велению своего таланта. Или проклятия. Тяжело вздохнув, он открыл крышку 3D-сканера и осторожно погрузил в него картину. Проворная техника быстро создала виртуальную копию, опубликовала ее во всемирной сети и вывела на монитор подключенного к ней ноутбука статистику о просмотрах и отзывах.

10:0

Вот так бы сидеть и смотреть на эти цифры до самого утра. Но в этом не было смысла: первая все равно продолжит расти, а вторая никогда не станет двузначной. Он дал картине жизнь, отпустил ее в мир, все остальное, к сожалению, от него не зависело. И лучше всего было просто принять снотворное и лечь спать. Но рингтон мобильного телефона разрушил казавшееся вполне разумным намерение:

«Только капля чернил –
– Для каждой раны, что неизлечима.
Я на трон права заявил,
Но сегодня я сам – на коленях...»

– Том, у тебя новая картина, – нейтрально произнес родной голос.
– И как тебе?
– Как всегда. Мое мнение о твоем хобби ты знаешь.

Тому на какое-то мгновение показалось, что он видит, как искривилось в наигранном пренебрежении лицо близнеца. Но его истинное отношение к своему творчеству Том прекрасно видел каждый раз, когда Билл прятал в глубине глаз восхищение, взглянув на очередную новую картину.

– Знаю. Ты что-то хотел, Билл?
– Нет. Просто проверяю, не режешь ли ты там вены, – холодная безразличность дала течь. Билл помолчал несколько секунд. Но лед все же не выдержал. – Я же просил тебя не публиковать ничего, когда меня нет рядом!
– Билл... Резать вены – это больно и грязно. Ты же знаешь, что я придумал бы что-нибудь более... – он взмахнул обвитой пестрыми браслетами рукой в поисках подходящего слова.
– Прекрати. Я, правда, переживаю.
– Не надо. Я написал, опубликовал. Сейчас отнесу картину в кладовку, две таблетки диазепама – и я спокойно просплю до твоего завтрашнего приезда.
– Обещаешь?
– Обещаю. Все ложись тоже, у тебя же самолет рано утром. Люблю.
– Я – сильнее.

Том бросил телефон, на экране которого снова и снова повторялся дозвон собственному номеру, на стол. Глухой удар прозвучал слишком тихо. Хотелось громче, чтобы в горле заболело. Но вместо того, чтобы беспокоить ни в чем неповинных соседей криками, он решительно открыл дверь небольшой кладовой, почти полностью заставленной законченными полотнами. Посмотрел на картину в своих руках и пошел за молотком.

Через десять минут он стоял перед кроватью, любовался на идеально ровно повешенное прямо над изголовьем полотно и запивал теплым молоком гарантию спокойных синтетических снов.


Новое зачатие.

Монотонное шуршание мокрых шин то выманивало сознание на поверхность, то снова топило его в медленном неприятном сне про мокрый снег. Он стекал по оконным стеклам, смазывая торжественность утреннего света своей серостью. Смешивал внутри все мысли до состояния скользкой предвесенней слякоти. Хотелось домой, в тепло, в чьи-нибудь руки...

– Ты сегодня просыпаться собираешься или как? – мягко коснулись щеки вкусно и сладко пахнущие медом губы.

Том резко открыл глаза. Пасмурная мрачность, нарушаемая только желтоватым светом лампы из коридора, не позволяла понять даже примерно, который час.

– Уже два. Точнее, десять минут третьего. Вставай, соня, или я лягу к тебе, – рассмеялся Билл, и Том почувствовал сладость уже на своих губах. Зарылся пальцами в, как обычно, свободно струящиеся по плечам волосы, казалось, даже сейчас, зимой, хранящие солнечное тепло и свет.
– Ты почему меня раньше не разбудил?
– Я же знаю, что ты рисовал ночью, – Билл поднял глаза, встречаясь с висящей на стене картиной. Раньше Том никогда такого не делал. – Зря ты ее сюда повесил. Да еще и так низко.
– Художники не рисуют.
– Извини, оговорился. Чай будешь?

Том согласно поднялся с постели, лениво протопал в ванную, быстро взглянул на количество просмотров картины и отзывов, а, вернувшись, налил в большую кружку черного чая и открыл банку с медом. Отпил обжигающий глоток, счастливо улыбнулся тут же обвившей его руку ладони и протянул кружку за спину.

– Почему мы до сих пор не купили вторую? – спросил он, облизывая обмакнутую в мед ложку, и глядя, как Билл пьет чай.
– Жизнь переменчива. Вдруг решишь от меня избавиться – придется бить посуду.
– Как у тебя язык-то поворачивается? Чтоб я еще посуду зря портил... – Том ойкнул от несильно прикусивших шею зубов, подтащил к себе телефон и открыл браузер, снова сталкиваясь со своим проигрышным счетом – 223:01.
– Сколько?
– Один.
– И сколько ты еще намерен продолжать биться головой о стену?
– Бесконечно.
– Твои картины никому неинтересны. Сравни, сколько отзывов получают другие художники.
– Ну, я же недавно начал.
– Это не важно. Я с первых месяцев работы – один из ведущих дизайнеров S&R. - Билл отошел к небрежно брошенной на стул сумке и вынул из нее пачку листов. Протянул ее Тому, давая рассмотреть, что это эскизы одежды. – Вот искусство, интересное людям.

Том набрал полную ложку меда, проглотил и тут же запил горячим-терпким, чтобы не думать, не чувствовать. Черную дыру, которую начинало выгрызать внутри острыми зубами сомнение.

– Прости, я не хотел, – сник Билл, увидев его реакцию. Подошел, но коснуться не решился.
– Хотел, – Том поймал его руки и обнял себя ими. – И хочешь.
– Том, не надо.
– Нет, говори. Говори все, что думаешь на самом деле. Ну! – он оттолкнул Билла.

Лицо Билла исказилось, но не от того, что он ударился о край стола. Он боролся с собой и проигрывал.

– Ты ни на что не способен. Ты просто вбил себе в голову, что ты – непонятый художник. Но это не так. Сколько еще ты собираешься себя обманывать?
– Бесконечно.
– Ты не умеешь заинтересовывать. Посмотри, – он схватил со стола телефон и, нажав несколько раз на экран, показал ему. – Посмотри. Больше тысячи просмотров и два комментария. Два.
– Скоро появятся еще.
– Нет. Если только случайно. Еще пара пользователей в расчете на ответные отзывы. И все. Ты рисовал картину для двух-четырех человек? А оно того стоит?

Том молча подошел к кровати и забрался на нее, дрожа против воли от того, как больно впивались в душу слова брата. И оказался лицом к лицу с картиной, которую закончил ночью. Она была все такой же. Живой. Но в самом низу, почти незаметно, появилось вытянутое пятно, в котором краски потускнели.

– Да, посмотри на нее и скажи: зачем?
– Я не смогу не писать.
– Ты не пробовал.
– И не хочу.
– Сколько еще ты будешь мучать сам себя?
– Бесконечно.

Том лег, зарывшись лицом в скомканное покрывало, и закрыл глаза, перестав отвечать брату. Сжимал веки чуть сильнее, когда становилось слишком больно. И видел новые цвета. Они немо кричали вместе с ним, изгибались ломаными линиями вместе с его душой. На краткий миг он снова увидел свою картину. И она продолжала тускнеть. Пятно поблекших красок разрасталось. Но, кусая губы, Том ощущал не только мучения и горечь. Глубоко внутри – не только боль. Там зарождалось что-то новое. Жизнь.


Беременность.

– Том, я... Я так замотался с этим показом, я должен был позвонить, сказать, что на пару дней задержусь, знаю. Но ты так не любишь мои телефонные оправдания... – широкоплечий мужчина топтался на пороге квартиры, неловко поправлял очки и тяжело вздыхал, всем своим видом признавая вину. – В общем, я – вот – с миром и дарами, – в конце концов, выдал он, делая еще более жалобное выражение лица и протягивая два пакета – с длинными горлышками бутылок и чем-то дико пахнувшим ванилью.
– Ну, заходи. А то холодно, – пробурчал Том, которому совсем не нравилось, что его отрывают от дела, и еще больше не нравилось, что это делает Алекс Кластер. Этому человеку всегда удавалось отвлечь его слишком... действенно. Но стоять перед ним в одной только испещренной цветными пятнами майке и осознавать, как на этом холодном сквозняке хочется тепла его объятий, было еще более неприятно.

Том остановился у почти чистого холста, слушая, как Алекс прошуршал со своими пакетами в сторону кровати. Несколько минут назад Том сам стоял там и видел, что помимо так и продолжавшего расползаться бледного пятна, на картине в одном месте стала неверной перспектива... Думать об этом было все равно, что наблюдать, как умирает недавно родившееся, невинное и беззащитное существо. И Томас изо всех сил всматривался в неясный набросок, надавливал острым концом кисти на подушечку большого пальца, искал в себе то, с чего этот набросок начался, но чего-то не хватало.

– Она такая... Черт! Не знаю, как сказать даже, – вдруг возбужденно заговорил Алекс. – Там, наверное, вся сеть на ушах стоит, а?
– Про уши не знаю. А мнений пока видел только два – положительных. Из трех тысяч просмотревших.
– Вот же... – Алекс все-таки дошел до стола и опустил на него пакеты. – Но почему, Том?

Том пожал плечами. Он сам часто впадал в ступор, встретив произведение, затрагивающее что-то внутри. Подолгу всматривался в такие работы, размышлял, жалел, что не умеет толком обращаться со словами, но, как правило, возвращался и, как мог, высказывал свой восторг.

– Я глупость спросил, – прозвучал прямо над ухом голос Алекса, и за ним – так неожиданно упоительно обнимающие руки. Со спины. Нежно.
– Просто в них всех чего-то не хватает, – расслабляясь в крепких руках, ответил Том. – Я повесил вчера эту картину и теперь с каждым часом вижу все больше и больше недостатков. Она как будто... умирает.
– Она идеальна. Я ни черта не понимаю в живописи, но она просто красива. Пугает немного, но все равно. Как фотография, которая вот-вот подмигнет и заговорит.
– Я хочу следующую, – капризно протянул Том и, стряхнув с себя обнимающие руки, развернулся к Алексу лицом. Сбросил с его плеч пальто, снял очки и потянулся к губам. В следующее же мгновение он оказался сидящим на столе и захлебывающимся в поцелуях и ласках.

Слишком много, быстро, ярко. До полуобморока. До переполненности криком. И звезд.

– Ненавижу, когда ты так делаешь, – пытаясь восстановить дыхание и противореча своим словам пальцами, нежно зарывающимися в волосы Алекса.
– Том, я не хочу общаться с Биллом, – сказал Алекс, склоняясь над лежащим на столе Томом и целуя его лицо, которое, всего лишь сменив обрамление волос, становилось совсем чужим, принадлежащим второй, на редкость зловредной сущности Тома с не очень определенной половой принадлежностью.
– Тогда покорми меня. Он ненавидит, когда я доволен и сыт.

Об этом Алекса дважды просить было не надо. Он и шел сюда, чтобы повиниться в вечной занятости и приготовить ужин своему художнику. Теперь он с радостью наполнял его маленькую студию запахами нормальной еды, а не любимого Биллом фастфуда.

– Ты не знаешь, где можно достать чернила? – задал неожиданный вопрос Том, приобнимая его сбоку и воруя со сковороды котлету.
– В магазине... Или ты имеешь в виду прямо сейчас? – глянув на часы, он выразительно приподнял брови – половина третьего.
– Ага, сейчас, – снова потянувшись к сковородке, сказал Том.
– Так, брысь отсюда, – шлепнул его по руке Алекс. – Если ты пообещаешь, что сядешь за стол и нормально поешь, я привезу тебе чернила – у меня в кабинете должна быть баночка.

Том пообещал и с удовольствием это обещание выполнил. А через полчаса перепачканными ванильным кремом руками счастливо выхватил у него, еще не успевшего даже разуться пузырек чернил.

Настало время награды Алекса. Том увлеченно создавал картину на этот раз сплошными черными штрихами, но от этого не менее прекрасную. А он мог наблюдать. Сохранять в памяти редкие мгновения счастья своего любимого человека. Любоваться тем, как небрежно собранные на затылке черные волосы идеально гармонируют с темнотой трехдневной щетины, чувственно обнимавшей подбородок. Как изящно скользят мышцы спины под порванной в порыве страсти майкой. Восхищаться тонкими, точно наносящими воздушные линии пальцами...

– Почему только черный? – осмелился спросить он.

Том медленно обернулся, и лениво пробиравшийся в комнату свет подчеркнул его надменно приподнявшуюся бровь.

– Потому что я так хочу.

Том ушел. И быстро засобиравшийся Алекс тоже предпочел покинуть квартиру. Билл снова разлучил их до следующих выходных.


Аборт.

F5. Три отзыва. Обновить через час. Аналогично. Еще пара часов и снова – F5. Три отзыва. Три.

Том захлопнул ноутбук. Подошел к картине. Еще вчера дышавшее жизнью полотно поблекло до невнятной серости. Только несколько цветных пятен чудом уцелели. Но и они стали странными. Глупо и неуместно выглядели на фоне остального умирания.

Он рванул картину на себя, секунду подержал в руках и со всей силы ударил о колено. Подрамник беспомощно хрустнул, разламываясь надвое. И холст разорвался, повиснув грязной тряпкой. Все. Все, что он создал всего день назад, умерло. Потому что оказалось никому ненужным. А ему?

Брезгливо выпустив из рук то, что еще недавно было его творением, Том сжал голову руками и посмотрел на дверь, за которой хранились остальные картины.

– Нет. Пожалуйста...

Он не хотел знать, но остановиться не мог. Ноги сами несли его к кладовой. Тусклый свет поросшей паутиной лампочки осветил ряды полотен.

Одно за другим он хватал их и выносил в комнату. Ближе к свету. К морозному воздуху раскрытого окна.

Бесполезно.

Обесцвечены. Обезображены. Мертвы. Все.

– А я что тебе говорил?

Том медленно опустился на пол, притянул колени к подбородку и закрыл лицо руками:

– Уходи, Билл. Ты выиграл. Ты был прав. Теперь уходи.
– Какой ты глупый, – смех разлетелся по комнате радостными золотыми колокольчиками. С непременной инкрустацией бриллиантами. – Как я могу от тебя уйти?

Билл заставил его посмотреть на себя и показал на незаконченную картину. Она стояла, гордо и неприступно сохраняя свою необычную, мрачную, но бесспорную красоту. Пока неразрушенная негативными мнениями. Неразъеденная кислотой молчания.

– Избавься от нее.
– Нет, – Том попытался отползти от близнеца, но уперся спиной в стену. – Нет, Билл. Она еще жива. Я ее даже не закончил...
– И не надо, – он вложил в руки Тома нож. – Избавься от нее, и все закончится.

Он не помнил, как подошел к ней. Не видел, как занес нож. Очнулся, только когда в руках остались лишь безжизненные лоскуты, а сердце рвалось из груди.

– Вот так, – Билл заставил его бросить останки картины и нож. Развернул к себе. – Молодец. А теперь я приведу тебя в порядок.


Стерильность.

– Я согласен, – устало произнес Том и потерся гладко выбритой щекой о косяк, рискуя лишить светлый парик удивительной натуральности.

Алекс замер, вцепившись во входную дверь. Открывая дверь этим утром, он меньше всего ожидал увидеть человека, пять дней в неделю называвшегося Биллом Каулитц и работавшим в одном из известных модных домов столицы. Человека, который каждые выходные был его странным, вечно забывающим о еде художником. Его немного сумасшедшим, но неизменно любимым Томом.

– Ты забыл, наверное, ты как-то предлагал к тебе переехать... Или передумал... Я... Пойду тогда...

Твердо схватив за руку и буквально затащив его в прихожую, Алекс с недоумением посмотрел на дорожную сумку. Обширный гардероб Билла и немалое количество картин Тома в нее бы явно не уместились.

– А остальные вещи... Билл?
– Я буду, кем захочешь, – он бросил сумку на пол и провел замерзшими в митенках ладонями по мускулистым рукам мужчины. Схватился за плечи. – Я сжег все картины. Не могу смотреть на них – одни уже мертвы, другие умирают. Непонятые. Ненужные, – быстро зашептал он, глядя на него совершенно ненормальными, но подчеркнутыми безупречным макияжем глазами.

Алекс просто обнял его в ответ. Осторожно потянул за платиновые пряди, освобождая черные волосы, тут же рассыпавшиеся по плечам в беспорядке, так точно повторявшем хаос души своего хозяина.

– Просто будь собой.

И Том пытался. Полгода он тщетно старался понять, кто же он. Скандальный разрыв контракта с S&R лишил мир перспективного дизайнера – а со злостью брошенное вслед «замена тебе найдется быстро» почему-то не причинило боли. Новая коллекция Алекса Кластера была обрамлена сиянием чернильных кудрей новой модели – фотографы восторгались пустотой глаз и с легкостью создавали бесчисленные образы. Всемирная сеть не увидела ни одной новой картины художника с ником Bi[T]ll – и как безграничное космическое пространство осталась холодна. Но все это проносилось мимо. Словно его душа потеряла способность чувствовать.

И только любимый мужчина пробуждал во взгляде огонь. Отливающие янтарем волосы касались лишь одного плеча. Карандаш в умелых пальцах быстро воспроизводил черты любимого лица.

Том впился зубами в кулак, чтобы не закричать. Алекс поверх телефонных номеров и каких-то адресов улыбался тепло и, казалось, сейчас рассмеется.

– Что опять за старое взялся? – ехидно поинтересовался Билл.
– А давай покажем виртуальные копии твоих картин кому-то, кто в этом разбирается, – предложил настоящий Алекс, глядя на то, как Том мнет рисунок.
– Ни за что.
– Чего ты так боишься?
– Того, что он полная бездарность, – страстно прошептал Билл, касаясь горячим языком края его уха и так крепко обнимая, что стало почти невозможно дышать.

Том кивнул сам себе. Билл как всегда прав. Так почему бы это не признать?

– Я считаю себя талантливым художником, – через силу проговорил он. – И я не хочу, чтобы кто-то разрушил эту иллюзию.
– Это не иллюзия.
– Ты просто слишком сильно меня любишь, – грустно улыбнулся Том и подумал: «И это удерживает меня от многих глупостей».
– Люблю, – согласился Алекс и неожиданно опустился перед Томом на колени. – А ты меня любишь?
– Да, – не задумываясь, ответил Том, с опаской ища в его глазах хотя бы намек на причину его странного поведения.
– Тогда буду надеяться, что простишь. Я показал копии твоих картин владельцу галереи «Un Exit».

Тому показалось, что он падает. Но его надежно держали сильные руки. Полет в бездну не удался или он еще впереди?

– И он хочет видеть каждую следующую твою картину в своей галерее, – не стал тянуть с ответом Алекс.

Он все-таки закричал. Но получился лишь едва слышный всхлип. Опустился прямо на колени Алекса, а глаза застилали слезы. Он не мог остановиться – плакал безутешно, как маленький ребенок. Только его чудовище ушло навсегда. И больше никогда не заставит его быть светловолосой сволочью, манерно шагающей по лестнице карьеры, которая ему, Тому, неинтересна. И не будет издеваться над Алексом несуществующим безразличием.

– Я...
– Не надо, – остановил Алекс, - не говори ничего. Все будет хорошо.

И Том ему поверил. Быть может, не легко, но точно хорошо. И не раз еще придется произнести свое идеально защищающее «бесконечно». Но главное – что больше не самому себе.


Неотданное лекарство.

Сегодня она снова решила посмотреть картины. Недавно знакомый рассказал о художниках, выставляющих свои работы в сети, и это так приятно всколыхнуло воспоминания о художественной школе... Сама она никогда не думала серьезно заниматься живописью, и уже несколько лет не бралась за кисть. Но просто посмотреть очень хотелось.

Длинный список названий картин и ников художников. Выбрала несколько. Первая вкладка - Bi[T]ll – «Молчание».

Сразу захотелось столько сказать автору. Мысли обгоняли друг друга, спешили быть воплощенными, и она уже коснулась клавиатуры... Но остановилась. Эта странная картина завораживала. Гипнотизировала. Но не уводила от реальности. Она кружила голову как первая любовь. И рождала в груди что-то невыносимо живое, дышащее. Она боялась даже пошевелиться. Чтобы не спугнуть. Не расплескать это чувство. Оставить его только себе. И она убрала руки от клавиатуры, прижав их к груди.

Этот жест повторили десятки людей. Сотни. Тысячи...



Песни домов


Люблю городские дворы. Но не в праздники и выходные, а среди недели. Людей почти нет, а редкие попадающиеся экземпляры обычно спешат и быстро скрываются из вида. А дома стоят. Но они не молчат. Они издают тихую музыку. Это едва слышное и всегда бархатное звучание. Только бархат настоящий, жестковатый и грубый, как если провести ладонью в неправильную сторону. А цвет у него переливчатый. От темно-сине-фиолетового до бордового с редкими почти черными прожилками.

Вот этот дом странный. Загнут в виде буквы Г, но интереснее всего место сгиба. Угол. В нем лицом к лицу расположены два подъезда. Выше них поднимаются окна и нет ни одного балкона. Если войти внутрь этого угла и запрокинуть голову, то, кажется, что стоишь внутри башни. Это чувство дополняет обвалившаяся штукатурка стен. Когда-то она была светло-серой. Сейчас от нее большей частью остались только воспоминания. Рыжие кирпичи поросли мхом, но сейчас зима и зеленого цвета в нем почти не осталось. Здесь нет ветра, нет вездесущих воробьев и детей. Полумрак и голые ветки деревца, неизвестно каким чудом проросшего сквозь асфальт. Закрываю глаза и провожу рукой по шершавой стене. Тепло. Спокойно. Дом обнимает меня. Гладит низким вибрирующим голосом.

Дальше. Если остаться, то можно забыть себя, оставить беспомощное выживание и стать чем-то вроде дерева, растущего прямо из асфальта…

А вот здесь я не одна. Девочка в коротенькой курточке и джинсах до колена. Все в обтяжечку, сапожки на шпильке, розовая помада на сложенных бантиком губках. Стоит под окном кухни, в котором видны кружевные белые занавески, и курит. Ждет кого-то. Пройду мимо и снова пожалею, что не могу быть такой. Не могу носить одежду, подчеркивающую каждый недостаток фигуры, не могу зачесывать волосы в кокетливый хвостик или вовсе сделать короткую стрижку. Не могу быть настолько беззаботной, чтобы мило улыбаться каждому знакомому и радостно спрашивать о том, как его дела. Странно, но дом, возле которого она стоит, молчит. Засмотрелся? Притаился и не хочет показывать себя. Боится, что не поймут?

Дальше.

Этот двор мне хорошо знаком. До смеха и боли. До горечи и сладости. Здесь, на низеньких старых скамеечках сидела я и человек, которого, как мне казалось, я любила. А может, так и было. Может, я просто теперь хочу себе солгать, и не признаться в том, что потеряла. Так легче. Сажусь на заснеженную лавочку. Больно. И в наушниках, как назло, начинает играть «Bittersweet» - ставшая чужой песня. Два очень разных голоса переплетаются и становятся одним. Невозможно, не постижимо, как можно было отпустить… Дом сочувственно смотрит окнами. Но не пытается успокоить. Не говорит, только протягивает морщинистой рукой старушки, вышедшей из подъезда, платок.

- Детка, не плачь. Он того не стоит.

Благодарю и вытираю слезы. Белоснежный платок безнадежно испорчен тушью. Но пожилая женщина уже ушла, ее не заботит судьба этого кусочка ткани. Хорошо. Хорошо, когда понимают, предлагают помощь и ничего не просят взамен.

Передо мной небольшой парк. Безлиственные деревья, грязный снег и незаметный подход к трем шестнадцатиэтажкам. Нельзя строить дома так близко. Страшно. Кажется, они сдвигаются, чтобы сжать в бетонном кулаке всех, кого смогут поймать. Стоят почти вплотную, но резкий, морозный ветер врывается в каждую щель между их телами. Противно гудит, заглушает их души. Вальсовый ритм, отбиваемый палочкой барабанщика группы «Placebo» со странным призвуком аппарата искусственного дыхания. «My Sweet Prince».

Да, вот так, до спокойного надрыва. Потому что сил уже нет ни на что более громкое. Только удивление человека, неожиданно оставшегося в снежной пустыне без одежды. На грани помешательства, на лезвии нормального мира. Только нормальный ли он?

Бежать! Скорее на улицу, где машины заглушат этот вой безнадежности.

Лица, лица. Сколько лиц в одном, не очень большом городе? Сколько пустых глаз? И сумка больно бьет по ногам. Слишком длинная, как и мои волосы. Как слишком черная, размазанная подводка на глазах. А все остальные – стандартные. Не умеющие почувствовать, как они одиноки.

Все слишком. И подходит лет для шестнадцати. Как же быть тем, кому уже двадцать четыре?

Никто не подскажет.

Мой дом. Двор, когда-то вмещавший весь мой мир. Но отвернувшийся от меня. Я слишком часто хотела сбежать и успешно это делала. Он не простил. Мстит молчанием. Тополями, которые один за другим высыхают, – каждое лето умирает один… Скоро за моим окном будет пустыня. Горький шоколад расплаты за слабость. Кто забыл в моем кармане эти конфеты?



Под бумажными звездами


Грязно-серый рассвет медленно пробирается в мою спальню, и бумажные звезды, украшающие потолок, пропитываются его тоскливым оттенком. И вроде осень по календарю наступает только завтра, но мне не надо подниматься с постели и выглядывать в окно, чтобы убедиться, что там моросит мелкий дождь, и с деревьев под тяжестью вспухшего мокрыми облаками неба падают листья.

В груди вдруг что-то отзывается резкой болью. Знаю. Я только что, хоть и всего лишь мысленно, но назвал эту спальню своей. Да, теперь я здесь один, но три года назад ты лежал рядом со мной в этой самой постели и смеялся над нежно-розовым оттенком звезд на потолке. Иногда мне кажется, что это было не со мной, или со мной, но в какой-нибудь из прошлых жизней. А иногда – как сейчас – подкатывает к горлу горьким комом со злокачественным привкусом того счастья, которое у нас могло бы быть.

Я не жалею ни о чем.

Заставляю себя подняться и, игнорируя леденящий ступни холод пола, иду в дальний угол комнаты. Пока загружается компьютер, пью уже начавший остывать чай. Рядом с кружкой на тарелке, накрытой салфеткой, какая-то еда. Мама никак не оставляет попыток накормить меня завтраком. Но я не могу есть утром. Тошнит от снов, до сих пор наполненных тобой.

На рабочем столе ровными рядами выстроились текстовые документы. В какой мир отправимся сегодня? На выбор – целых десять вариантов: от буднично-приторного романа о несчастной любви до фантастической повести, которую я, наверное, уже скоро закончу. Хорошо бы, а то издатель уже начал доставать отчима звонками и беседами на якобы отвлеченные темы. Знаю я, что звонит он вовсе не из вежливого желания поинтересоваться делами нашей семьи, просто предыдущая книга вышла около полугода назад, и уже пора бы бросить читателям следующий лакомый кусочек.

Иногда я удивляюсь, почему меня вообще кто-то читает. Ведь каждая моя книга – это всего лишь мы с тобой. Разные имена, события, эпохи, но, в сущности, на самом дне спрятан давно разложившийся труп нашей любви. М-да, мне достались читатели-некрофилы. Ну и черт с ними. Это устраивает меня, пока они покупают мои книги, тем самым позволяя мне быть свободным от необходимости общаться с миром. Четыре стены этой комнаты надежно скрывают мою более не способную даже на малейшие проявления чувств душу.

Слова упрямо не желают складываться в предложения. Отвожу глаза от монитора, и взгляд тут же цепляется за едва заметное пятно на стене. Оно осталось от бокала с вином, который ты швырнул в стену в тот день, когда вышла моя первая книга. Твоя повесть тогда застряла на середине, и ты никак не мог сдвинуться с мертвой точки. Говорил, что не можешь подчинить себе сюжет, что он буквально вырывается из рук и подкидывает совершенно ненужные сюрпризы. Зато ты смог подчинить себе свою жизнь и обзавестись семьей, наплевав на наши чувства. Так интересно, что чувствуешь ты, вспоминая обо мне рядом со своей женой и ребенком. Знаешь ли, что крошечный осколок от того разбитого бокала так и остался у меня в сердце? Или ты обо мне вообще не помнишь?

Все. Если так катастрофически не пишется, надо чем-то отвлечься. Створки окна, радостно громыхнув, впускают сырой ветер. Надо было надеть что-то потеплее… Хотя это ни к чему. При простуде у меня обычно поднимается высокая температура. А с ней мне лучше пишется.


***

- Мне жаль, фрау Гонсалес, но за три года интенсивного лечения у вашего сына не появилось ни малейшего намека на положительную динамику. Проще говоря, он безнадежен. Смотрите, - пальцы мужчины с очень аккуратными коротко остриженными ногтями взялись за монитор компьютера и развернули его к женщине, которая сидела перед столом.

Увидев сына, она постаралась не выпускать наружу эмоций и позволила себе лишь тихий вздох. Гильермо сидел за таким же компьютером, какой сейчас стоял на столе, и что-то увлеченно печатал. Но когда врач увеличил изображение, она смогла рассмотреть, что на белом поле монитора появлялись не слова, а бессмысленные комбинации букв. Когда в кадр попало худое чуть ли не до прозрачности запястье сына, женщина отвернулась, прижав к бескровно-бледным губам носовой платок. Она уже давно перестала плакать, замечая такие больно режущие сердце детали во внешности своего ребенка.

- Его сознание так и не смогло справиться с тем, что он смог убить своего брата, и создало другой мир. В этом мире он – известный писатель, на его потолке его комнаты приклеены звезды из розовой бумаги, а его возлюбленный, никогда не приходившийся ему братом, бросил его. Поверьте, так для него даже лучше. Вы ведь помните, что было с ним, когда мы старались рассказать ему, как все произошло на самом деле?
- Да, помню, - еле слышно произнесла фрау Гонсалес, изо всех сил отгоняя от себя тяжелые картины тех дней. – Но, может быть, мне лучше забрать его домой? – в ее голосе проскользнула надежда, тут же осветившая красивые, обрамленные длинными ресницами глаза. – Пусть уж он живет в своей комнате с этими самыми звездами…
- Вот этого я вам делать не советую. Домашняя обстановка может вызвать воспоминания, а это повлечет за собой новые срывы. Последствие их я даже не берусь предсказывать.
- Я понимаю, но… Доктор, есть и еще одна причина, по которой я хочу забрать сына домой. У меня нет средств, чтобы продолжать оплачивать его пребывание в вашей клинике.
- Это не проблема, фрау Гонсалес. Случай вашего сына исключителен. Я взял его за основу своей новой научной работы, и, поверьте, плата за лечение – лишь ничтожная часть благодарности, которую я испытываю к вам и вашему сыну за материал для исследований.

Она все же не сдержала слез. Скомканно поблагодарила врача и была очень рада, когда он предложил ей подписать необходимые бумаги в соседнем кабинете, который занимал его личный секретарь. Благодарность – обоюдно тяжелое чувство.


***

Поручив мать своего особенного пациента заботам секретаря, за много лет приобретшего немалый опыт в общении с нервными родственниками больных, доктор Энгерманн запер дверь кабинета и направился к сейфу. Сложный код надежно скрывал тяжелые пачки распечатанных рукописей. Некоторые страницы были заполнены лишь хаотично расположенными наподобие слов буквами. А некоторые – содержали вполне осмысленный текст. Мартин Энгерманн взял одну из рукописей и нежно погладил первую страницу. Романы писателя, прячущегося под псевдонимом Гильер, продолжат радовать читателей, и, что самое главное, его - их незаменимого редактора и издателя.



Спасение


Мрачный свет неба смешивался с отчаянием в его глазах. Даже море, всегда приносившее успокоение, теперь обещало только холод и пустоту. Раньше, когда он еще не был безнадежным больным, умирающим от СПИДа, весь мир казался ему полным загадок и тайн. Теперь ему нигде не было места.

Все же лучше вернуться в город. Там, среди людей, не так страшно. Повыше – ворот плаща, пониже – кепку. Болезнь добралась уже и до лица. Пока не появились эти ужасные пятна и красные точки, он продолжал работать в больнице. Конечно, уже не врачом – только сидел в приемной вместо секретаря. Смотрел. Сочувствовал и радовался за тех, кому вернули здоровье. Он всегда мечтал помогать, избавлять от боли. И даже видеть, как это делают другие было счастьем.

Пригород пронесся мимо, и из дверей автобуса на него снова хлынуло море. Только уже совсем другое. Здесь не было места покою и пустоте. Человеческий океан всегда бился в шторме. Лица, глаза, спешащие силуэты – все волновалось, мчалось вперед, разбиваясь о берега домов. Но лучше всего в этом море были брызги чувств. Эмоции живых людей, настоящие, как морская соль. И отдающие горечью – не принадлежащие ему и невозможные для него. Блеск глаз – ослепляющее отражение солнца в волне. Голоса – шум прибоя. Злость и любовь – страшнее любого водоворота. И все это больше не для него.

Серость дня неожиданно нарушилась ярким светом. Парк. Немного потускневшая зелень листьев, но лучше всего – живое пятно огромной цветочной клумбы. А вокруг – дети. Цветы и бабочки. Такие разные, но бездумно счастливые. А вот эта – сама как цветок. Рыжие волосы, бледное личико, голубые глаза.

Он завороженно наблюдал за девочкой. И, отвлекшись на яркую внешность, не сразу заметил, что она держится в стороне от других детей, а на цветы смотрит со страхом и любопытством, перерастающим в обожание. Непонятно. Ей запретили подходить к ним? Почему?

Малышка огляделась и медленно пошла к цветам. Шаг за шагом, большие испуганные глаза озираются по сторонам. Цветок уже в ее руке… И тут он все понял. Рванулся вперед, но остановился. За кого его примут? За бродягу, пристающего к ребенку? Он не мог ее остановить.

Идеальная картинка разрушилась. Аромат принес с собой частички пыльцы, укравшие способность дышать. Одно мгновение, потраченное на сомнение, – и момент упущен. Теперь не осталось выбора. Она не доживет до приезда скорой. При аллергии на пыльцу отек гортани развивается стремительно, тем более, в таком возрасте. Руки лихорадочно искали в карманах плаща что-нибудь острое. Ну хоть что-нибудь…

Протолкавшись сквозь толпу, мигом собравшуюся вокруг задыхавшегося ребенка, он крикнул, что он – врач. Подобрал пустую бутылку и разбил ее. Острый край стекла. Аккуратный надрез прямо между ключицами. И она снова задышала.

А он уже бежал. Как можно дальше, чтобы не догнали, чтобы унести с собой свое счастье. Он спас еще одну жизнь. Вскоре в полном изнеможении от слишком быстрого бега, он остановился, заметил, что мелкий дождь превратился в настоящий ливень. Даже небо понимало его, давало ему знать, что ему известно об этом счастье. Но почему же оно плачет? Слезы счастья, или небо знает что-то еще? Смахнув воду с глаз, он заметил множество мелких ранок на пальцах и ладонях. Кусочки стекла, застрявшие в них, не позволяли крови остановиться. Она сочилась так быстро, что дождь не успевал смывать ее…



Без души


Меня раньше никогда не бросали. Ни любовники, ни друзья. От первых – всегда уходила сама. Вторых у меня просто не было. Да, забавно, но получается, что в плане чувств я до своих неполных тридцати лет могла назвать себя счастливым человеком.

Вплоть до этого момента.

Кто ты мне?

Мы познакомились банально модно – в сети. Мы сразу стали друг другу гораздо ближе, чем друзья. В шутку назвали себя астральными близнецами. И всем известная поговорка насчет доли правды в каждой шутке, в нашем случае работала на все сто процентов.

Потом мы встретились в реальности. И я удержала себя от того, чтобы вписать наши отношения в приемлемый для стандартного мира шаблон романтичности. Только я знаю, чего мне стоило удержаться тогда. Не прикасаться и даже не смотреть на тебя так, как хотелось…

Сейчас я думаю, что определенно зря. Ведь тогда все было бы просто. Расстояние, разделяющее страны, в которых мы с тобой живем, очень быстро убило бы меня. И мне было бы гораздо легче умереть, помня твои поцелуи.

Но их у нас не было.

Так кто же ты мне? Никто. И всё. Одновременно, неразрывно, навсегда.

Но теперь с единственным горьким уточнением – не взаимно.

Причем настолько не взаимно, что выскажи я тебе все эти мысли, я получила бы в ответ только недоумение.

И мне даже обвинить тебя не в чем. У нас не было ни измен, ни ссор. Просто я стала для тебя неактуальной. Именно так – не одушевленно, как книга, фильм или старое письмо, на которое так и не написали ответ.

Я не знаю, как мне быть. Виртуальная нить твоего присутствия в моей жизни не была обыкновенным приятным общением. Она скрепляла мою не раз до этого разорванную в мелкие клочки душу. И теперь, когда эта нить исчезает, все клочки распадаются. У меня нет сил даже на то, чтобы прекратить все, прервав свое физическое существование.

Я подхожу к окну и открываю его, несмотря на то что сейчас зима. Мне нужен весь холод мира, чтобы не чувствовать боль от того, как рассыпается на части душа. Но даже декабрь смеется надо мной, лениво влетая в комнату теплым ветром.

Нужно учиться жить без души.